23 December 2014

‘As I Said, I’m Getting on for Three Thousand…’ / “Как я сказал, мне под три тыщи лет…”


Memorial to Victims of Political Repressions by Mikhail Shemyakin, St. Petersburg
Мемориал жертвам политических репрессий, Михаил Шемякин, Санкт-Петербург

‘As I Said, I’m Getting on for Three Thousand…’


My seventh decade here in this world as given.
During my time, out there on public squares
people have been strung up—the bad guys, fair
enough, but some among them have been infants!

Here stands a cinema, and right here they depend,
swaying, and meanwhile from the crowd comes laughter.
That’s all there is re childhood and safe shelter.
Your cherry orchard, grandson of the Reds.

Another memory — three folk-hero youths,
their jackboots menacing a whippersnapper,
who writhes and whines, “Fellas, you’ve got it backwards!
What’s this about, what’s up, I’m not a Jew!”

He’s not a Jew? Let’s shake him down and see.
Two pounds of flour doled out per pair of hands, and
the whole night through troglodyte ancient ladies
waiting for opening time at groceries.

A sort of world in which I sort of lived,
my sack of flour ground by a Chaldean millstone,
my nose assaulted by burned lowgrade lard,
and unwashed armpits, Komsomol tradition.

I sort of lived. Ate, drank, and strolled, no bother —
then in a narrow alley met a Sphinx,
with steel teeth glittering through granite lips.
His riddle started with the words ‘You mother…’.

The way the answer started was ‘Oho!’ —
and from those eyes immediately cascaded
bright sparkling stars with long-extended tails, and
one of them showed me which way I should go.

(Translation © 2014 G.S. Smith)



“Как я сказал, мне под три тыщи лет…”


Седьмой десяток лет на данном свете.
При мне посередине площадей
живых за шею вешали людей,
пускай плохих, но там же были дети!

Вот здесь кино, а здесь они висят,
качаются — и в публике смеются.
Вот всё по части детства и уютца.
Багровый внук, вот твой вишневый сад.

Еще я помню трех богатырей,
у них под сапогами мелкий шибздик,
канючит, корчась: “Хлопцы, вы ошиблись!
Ребята, вы чего — я не еврей”.

Он не еврей? Подымем, отряхнем.
Кило муки давали в одни руки,
и с ночи ждут пещерные старухи,
когда откроет двери Гастроном.

Был как бы мир и я в нем как бы жил
с мешком муки халдейского помола,
мне в ноздри бил горелый Комбижир,
немытые подмышки Комсомола.

Я как бы жил — ел, пил, шел погулять
и в узком переулке встретил Сфинкса,
в его гранитном рту сверкала фикса,
загадка начиналась словом “блядь”.

Разгадка начиналась словом “Нна!” —
и враз из глаз искристо-длиннохвосты
посыпались сверкающие звезды,
и путеводной сделалась одна.


07 December 2014

In Memory of Volodia / Памяти Володи

Vladimir Ufliand, Leningrad, 1971 / Владимир Уфлянд, Ленинград, 1971 Photo: Lev Loseff / Фото: Лев Лосев


In Memory of Volodia


You’re dead—but us, we’re still slaving.
A miss, though, ’s as good as a mile is.
You used to sleep under a living
blanket of purring felines.

Whatever compurred in the nighttime,
next day you’d set down on paper.
After the lowbrow lowlifes
had upped and left that pigsty.

Second nature to you—giving bounty
to plants, to children, to canines.
When the lowlifes had found a bolthole
behind the entryway trashcans.

For a poet it’s not easy, existing
in the land of cudgel and saw-edge.
And the cats can’t sleep; they fidget
as they wait for his next visit,
the source of that vital warmness.


Translator's note: An elegy for Vladimir Iosifovich Ufliand (1937-2007), poet and graphic artist, one of Lev Loseff’s close literary friends in Leningrad. Loseff first dedicated a poem to him in 1962 (see http://ufland.narod.ru/s08textuflandu.htm), and then, in the USA, edited his first published collection (Тексты 56-77, Ann Arbor: Ardis, 1978). Ufliand’s poetry began to be published in Russia only after 1991, with Стихотворные тексты (СПб.: Петрополь, 1993). See also Loseff’s ‘Народный поэт’, Звезда, 1(2007), reprinted in Меандр, pp. 349-351); and ‘Живое тепло’, НЛО, 86(2007), reprinted in Меандр, pp. 352-359.

(Translation © 2014 G.S. Smith)


Памяти Володи


Ты умер, а мы ишачим,
но, впрочем, дело за малым.
Ты спал под живым кошачьим
мурлыкающим покрывалом.

Всё, что намурлыкано за ночь,
ты днем заносил на бумагу.
А низколобая сволочь
уже покидала общагу.

Ты легко раздаривал милость
растениям, детям, собакам.
А сволочь уже притаилась
в подъезде за мусорным баком.

Не слишкoм поэту живется
в краю кистеней и заточек.
А кошкам не спится, неймется,
всё ждут, когда же вернется
живого тепла источник.

25 November 2014

A Journey - 6. Aide-Mémoire for Myself / The Journey - 6. A Keepsake for Yourself / Путешествие - 6. С собой на память


A Journey

6. Aide-Mémoirefor Myself

For Wolfgang Kasack

Of these works and days what I’ll remember now’s
Cologne belltowers silent on the Sabbath,
а certain quantity of German towns
with sharp-edged roofs, superbly crafted,
loneliness, loneliness, loneliness, one lonesome
day after another lonesome day,
from behind lace curtains tracking the postman,
the letterbox with an ad tucked away,
‘America’ starting to mean ‘homeward’,
news cooing from the BBC dovecote,
and the absence of ocean water
between me and that place where I’m not.

                                    March-August 1984


(Translation © 2014 G.S. Smith)

Translator’s Note: ‘a certain quantity of German towns’ is an allusion to A Certain Quantity of Conversations by the Leningrad poet Aleksandr Vvedensky (1904-41); the scholar Wolfgang Kasack (1927-2003), the dedicatee of Loseff’s poem, was an authority on Vvedensky and other members of the OBERIU group.


The Journey

6. A Keepsake for Yourself

                                    for W. Kasack

What I’ll recollect from these works and days:
the Sunday stillness after the Cologne bells,
a certain number of German cities,
the good quality of peaked roofs,
loneliness, loneliness, loneliness, one
lone day after another lonely day,
looking for the postman from behind the curtains,
the mailbox with a brochure in it,
the transformation of America into the word “home,”
the murmuring of the BBC with the news of the day,
the absence of the ocean between me
and the place where I’m not.

                              March–August 1984

(Translation © Henry Pickford)


Путешествие

6. С собой на память


В. Казаку

Что я вспомню из этих дней и трудов —
с колоколен Кельна воскресную тишь,
некоторое количество немецких городов,
высокое качество остроконечных крыш,
одиночество, одиночество, одиночество, один
день за другим одиноким днем,
наблюдение за почтальоном из-за гардин,
почтовый ящик с рекламой в нем,
превращение Америки в слово «домой»,
воркотню Би-би-си с новостями дня,
отсутствие океана между мной
и местом, где нет меня.

                                                март — август 1984



18 November 2014

A Journey - 5. In a Hole in Normandy / Путешествие - 5. В нормандской дыре


A Journey


5. In a Hole in Normandy


For Vladimir Maramzin

Not for the first time the waves break into their dance,
— they’re on a per diem activity deal, of course —
and to this day I can see that swarthy sand,
Poseidon’s bald spot, fringed by his grizzled curls.

This old buffer, who all his life has never been sober,
holds his mouth agape, and we see a sort of trident
herding the waves on their way to Dunkirk and Deauville,
and then on to Brest, and his shaky hands tremble.

I can remember from wartime childhood, ‘Allies
my arse, the blood being spilled’s all Russian, damn ’em’.
Here, stretched over these beaches, that second front lies,
— our lads on their hospital cots, here’s what they dreamed of.

Bravely, the tide brought the men to machine gun range.
The landing craft were concealed by conniving fog.
Those who survived are the ones who will tell the tale,
and we’ll be upset by the silence of those who did not.

The names of these men, O Lord, are the ones Thou shouldst weigh —
so many grains of sand, not ours to count, who were hurled
by the tide’s wet hand to splatter onto the scale.
In the white café a drummer rips open his shirt.

The white café on the beach throbs with a thudding beat.
A boy in there’s taking out Martians with grim-faced rapture.
Being fork-written on vodka is LIFE AND FATE —
by that twopenny Grossman back there, getting plastered.

He’s into his third week of drinking, this man on leave,
like a length of rope spinning and plaiting his grief.
The beat of a drum. Beat of a drum. Beat.
Sea and death. Sea and death. Sea.

(Translation © 2014 G.S.Smith)



Путешествие


5. В нормандской дыре


В.Марамзину

Не в первый раз волны пускались в пляс,
видно, они нанялись бушевать поденно,
и по сей день вижу я смуглый пляж,
плешь в кудельках, седых кудельках Посейдона.

Сей старичок отроду не был трезв,
рот разевает, и видим мы род трегубца,
гонит волну на Довиль, на Дюнкерк, на Брест,
зыбкие руки, руки его трясутся.

Это я помню с детства, с войны, да в рот
этих союзников, русскую кровь, мать их.
Вот он, полегший на пляжах второй фронт,
о котором мечтали на госпитальнях кроватях.

Под пулеметы их храбро привел прилив,
Хитрый туман прикрывал корабли десанта.
Об этом расскажет тот, кто остался жив.
Кто не остался, молчит — вот что досадно.

Их имена, Господи, Ты веси,
сколько песчинок, нам ли их счесть, с размаху
мокрой рукой шлепнет прибой на весы.
В белом кафе ударник рванет рубаху.

В белом кафе на пляже идет гудьба.
Мальчик громит марсиаян в упоении грозном.
Вилкой по водке писано: ЖИЗНЬ И СУДЬБА —
пишет в углу подвыпивший мелкий Гроссман.

Третью неделю пьет отпускник, пьет,
видно, он вьет, завивает веревочкой горе.
Бьет барабан. Бьет барабан. Бьет.
Море и смерть. Море и смерть. Море.