30 March 2013

Toilette / Туалет



















Toilette

Knick-knacks glimmered there beneath the mirror:
netsuke, chainlets, cutouts, rings, those eggs
Fabergé used to lay at Eastertime,
some smoky-pink Venetian vials set
to flank a sky-blue Danish piglet, and
an inlaid Persian casket made to serve
as a receptacle to store receipts,
(gas, telephone, electric light) and also
prescriptions for a scarce bacterial ointment,
and on mahogany scorched by curling-irons
a dusting of some powder, greasy-pink,
a little golden cylinder reflecting
a bright red spot on a blue envelope
without a stamp, instead, a jet-black imprint:
FIELD CENSORSHIP: INSPECTED AND APPROVED—
DEVORPPA DNA DETCEPSNI :PIHSROSNEC DLEIF,
reversed because those colours, pink and blue,
the Persian-Danish stuff, the irons, the ointment,
was infiltrating back behind the mirror,
where glimmered Fabergé in Venice fog,—
silently clucking, which was it that he laid
—necklace, or netsuke, or perhaps a ring?
The prescription for the phone or for the ointment?
Or was it all cheap trinkets from Galicia?
.............................................................
.............................................................
over this world there hovered, not a visage,
but a black platter fashioned out of paper,
that used to play ‘The International’

(Translation © G.S. Smith)


Туалет

На подзеркальнике мерцают цацки —
нецке, цепочки, выцинанки, кольца, яйца,
снесенные под пасху Фаберже,
а возле дымно–розовых флаконов
венецианских, датской голубой
свиньи вся в инкрустации шкатулка
персидская, хранилище квитанций
за газ, за телефон, за свет, рецептов
на остродефицитный стрептоцид,
на красном дереве в прожогах от щипцов
пороша розовато–жирной пудры,
а золотой цилиндрик ярко-красным
пятном отметил голубой конверт,
где вместо марки черный-черный штамп:
ПРОВЕРЕНО ВОЕННОЙ ЦЕНЗУРОЙ —
ЙОРУЗНЕЦ ЙОННЕОВ ОНЕРЕВОРП,
поскольку розовое, голубое,
персидско-датское, щипцы и стрептоцид,
все это пробиралось в зазеркалье,
где и мерцал в венецианском дыме,
беззвучно квохча, Фаберже — он снес
цепочку, или нецке, иль кольцо?
рецепт на телефон иль веронал?
иль это галицийская безделка?
…………………………………
…………………………………
над этим миром жило не лицо,
а черная бумажная тарелка,
играющая «Интернационал».




19 March 2013

Sonnet / Сонет

http://flic.kr/p/95Mkkz

Sonnet

It’s built of brick, the monument to me,
and on its shoulders sparrows pay their fee,
by that place where the canal fails to spin out
the wool it’s wound; the place where, faced about

towards the Arcade, with sugar in his pee,
a writer sat in Pushkin Square we see;
and as I contemplate this sorry sight
the rain comes down and smears my cheeks with soot.

Behold, ’tis I—not altogether plastered—
there I do stand, five-storey silly bastard,
there in these bricks I rise, old grouch himself.

In vain did Lenin mount that armoured car:
my bricolage is higher than him by far,
bald pate girt round by hospital and jail.

(Translation © G.S.Smith)


Сонет
Мне памятник поставлен в кирпиче,
с пометой воробьиной на плече
там, где канал не превращает в пряжу
свою кудель и где лицом к Пассажу

сидит писатель с сахаром в моче
в саду при Александр Сергеиче,
и мне, глядящему на эту лажу,
дождь по щекам размазывает сажу.

Се не со всех боков оштукатурен
я там стою, пятиэтажный дурень,
я возвышаюсь там, кирпичный хрыч.

Вотще на броневик залез Ильич —
возносится превыше мой кирпич,
чем плешь его среди больниц и тюрем.



13 March 2013

Two Translations: The Last Romance / The Last Love Song / Последний романс

M.V. Dobuzhinsky, Summer Garden in Winter, 1921 /  М.В. Добужинский 'Летний сад зимой', 1921


The Last Romance 

                    For Yuz Aleshkovsky

                    The city noise can not be heard,
                    In Neva tower silence reigns!

                                            Fëdor Glinka

Silence hangs o’er Neva’s grim tower.
And yet again, its gilding’s slick.
Here comes a woman all alone.
And yet again, she’s up the stick.

The moon’s round face reflects all that,
as sung by endless hosts of poets:
not just the sentry’s bayonet
but many other things with points.

The Admiralty needle glints,
and local anaesthetic seeps,
instantly freezing all it hits—
the place where Russia used to be.

This state of numbness suits them fine:
the aborted foetus on its way,
the aborted father full of wine
who’s been blind drunk since break of day.

Miscarried Christmas soon arrives;
shortage of firs for party mirth.
This land of empty skies and shelves
will not bring anything to birth.

The Summer Garden’s died the death.
Back goes that woman, feeling ill,
with bloodied lips, and out of breath.
The Neva tower is empty still.

(Translation © G.S. Smith)


The Last Love Song

                    To Yuz Aleshkovsky

                    Unheard is the city’s noise,
                    Quiet are the towers across the Neva.

                                                           F. Glinka

All is still above the Neva tower.
Once again it’s turned to gold.
There’s a woman riding alone.
Once again she’s knocked up.

All is reflected in the face of the moon
(praised in song by swarms of poets) –
not only the sentry’s bayonet,
but many other sharp instruments.

The syringe of the Admiralty flashes,
and the local anaesthetic
instantly extends to the borders
and numbs the place where Russia once was.

The numbness suits quite well
not only the premature baby in the womb,
but its premature father too,
plastered drunk since morning.

We’re in for a stunted Christmas,
cause of death: a lack of fir trees. 
In the land of empty skies and shelves,
absolutely nothing will be born.

A glimpse of the dead Summer Gardens.
There’s the woman coming back.
On her swollen lips are teeth marks.
And the Neva tower is empty.

(Translation © Henry Pickford)



Последний романс 

                    Юзу Алешковскому 

                    Не слышно шуму городского,
                    В заневских башнях тишина! 

                                                 Ф.Глинка


Над невской башней тишина.
Она опять позолотела.
Вот едет женщина одна.
Она опять подзалетела.

Все отражает лунный лик,
воспетый сонмищем поэтов, —
не только часового штык,
но много колющих предметов.

Блеснет Адмиралтейства шприц,
и местная анестезия
вмиг проморозит до границ
то место, где была Россия.

Окоченение к лицу
не только в чреве недоноску, 
но и его недоотцу,
с утра упившемуся в доску.

Подходит недорождество,
мертво от недостатка елок.
В стране пустых небес и полок
уж не родится ничего.

Мелькает мертвый Летний сад.
Вот едет женщина назад.
Ее искусаны уста.
И башня невская пуста. 


04 March 2013

Where the air itself is ‘pink-tinged from the pantiles’ / Где воздух «розоват от черепицы»




Where the air itself is ‘pink-tinged from the pantiles’,
and lions have wings; while birds don’t care to fly,
instead displaying on the cobbled piazzas
like the Japanese and German tourist tide;
where cats can swim and walls can shed a teardrop;
where the sun takes time to limn itself in gold
in the morning, sends a ray to dip an elbow
and check the temperature of the lagoon—
that’s where you fetched up, stayed, assimilated,
took a deep drag in armchair café lounge,
relaxed, grew still, then turned into a double,
wafted away like a wisp of smoke, and now
just try to guess, when you are omnipresent:
sometimes you make the teaset of a church
ring out, or else you zephyr through a garden—
the non-returner, man in mackintosh,
the GULag escapee who found an exit
through to behind the mirror; then, effaced,
you left us at the crosspoint of the mapmarks,
leaving upon the water not a trace—
you might go by as fragile little tugboat,
nacre of cloud above a dull canal,
coffee aroma on a Sunday morning,
to rise again next day, for good and all.

9 May 1996
Eugene, OR

(Translation © G.S. Smith)



Questo poema in italiano qui.


Где воздух «розоват от черепицы»,
где львы крылаты, между тем как птицы
предпочитают по брусчатке пьяццы,
как немцы иль японцы, выступать;
где кошки могут плавать, стены плакать,
где солнце, золота с утра наляпать
успев и окунув в лагуну локоть
луча, решает, что пора купать, —
ты там застрял, остался, растворился,
перед кофейней в кресле развалился
и затянулся, замер, раздвоился,
уплыл колечком дыма, и — вообще
поди поймай, когда ты там повсюду —
то звонко тронешь чайную посуду
церквей, то ветром пробежишь по саду,
невозвращенец, человек в плаще,
зека в побеге, выход в зазеркалье
нашел — пускай хватаются за колья, —
исчез на перекрестке параллелей,
не оставляя на воде следа,
там обернулся ты буксиром утлым,
туч перламутром над каналом мутным,
кофейным запахом воскресным утром,
где воскресенье завтра и всегда.

9 мая 1996
Eugene, Орегон